Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда Гаор останавливал себя в таких рассуждениях, давно ставшей привычной фразой, что загад не бывает богат, понимал, что это он сам себя успокаивает и уговаривает, но… но не хочет он думать, что и эта жизнь, к которой вполне приспособился, кончится так же внезапно и страшно, как у Сторрама. Нет, всё хорошо, и будет хорошо, рейс закончен, он едет домой, где у него своя комната с небольшим, но его имуществом, и плевать, что всё это выдано ему. Да нет же, дурак, дом — не стены, а люди, что его ждут. Он поставит фургон в гараж, пойдёт в кабинет хозяина, отдаст ему накладные и бланки заказов, а если хозяина нет, сам напишет и подколет к бланкам отчёт, и уйдёт к своим. Если баню не топили, сходит в душ, вымоется, переоденется, сбросив пропотевшее в рейсе бельё в ящик для грязного, и до ужина будет валяться у себя в повалуше с газетой. И что ещё в жизни надо? И сам себе горько ответил. Чтобы она не была рабской. Не можешь изменить — терпи, не можешь терпеть — измени, а главное — не будь дураком и не путай. А статья уже готова, почти. И не «нищие богачи», нет, это не так, «голодающие кормильцы», вот как надо назвать. И не сами отрывают от себя, чтобы накормить других, а у них отбирают, специально, создавая условия полуголодного существования. Стоп, это на ночь, впереди блокпост и… да, правильно, ящик с пивом и ящик рыбных консервов. А всё остальное пока побоку, бойся лошади сзади, коровы спереди, а полицейского издали и со всех сторон.
Гаор плавно сбросил скорость, подруливая к обочине у серой мокрой коробки блокпоста. И как же они оттуда следят за дорогой? Ведь он не гудел, мотором не рявкал, тормозами не визжал, а как остановился, так сразу сержант и вышел. Вот прямо… мистика — выскочило нужное слово. Но его тело и руки уже проделывали все операции, необходимые для выгрузки и сдачи груза.
— Всё, хозяину скажешь, больше пока не надо.
— Да, господин сержант, больше пока не надо.
И до дома уже совсем немного осталось, фургон пустой и лёгкий, но холодает, дорога становится скользкой, а темнеет рано, и пора фары включать.
…И всё было так, как он себе представлял в дороге. Правда, хозяин был дома, так что писать отчёт не пришлось. Гаор сдал накладные и заказы, отрапортовал, где что сказали, и его отпустили отдыхать до завтра.
По внутреннему коридору он прошёл в кухню и улыбнулся хлопотавшей у плиты Красаве.
— Мир дому и всем в доме, Мать.
— И тебе мир, Рыжий, с приездом тебя, — обрадовано ответила Красава. — Иди, раздевайся, покормлю хоть чем с дороги, потом уж помоешься.
— Вот уж нет, — вошла в кухню Нянька. — Рыжий, в посёлках ночевал?
— А где ж ещё? — улыбнулся, зная продолжение, Гаор. — Может, и набрался, Старшая Мать.
— Ну, так бельё на прожарку кидай. Как вымоешься, так и поешь. Не помрёшь с голодухи!
Гаор шутливо козырнул ей, щёлкнув каблуками, и пошёл в свою повалушу за чистым бельём и душевым узелком, который отличался от банного отсутствием веника. Телягу и каскетку на гвозди рядом с ветровкой и кожанкой, кирзачи к стене рядом с ботинками и резиновыми сапогами.
В дверь всунулась голова Лутошки.
— С приездом, Рыжий, фургон мыть завтрева будем?
Гаор кивнул, и Лутошка, радостно ухмыльнувшись, исчез.
Душ в усадьбе маленький: два рожка у одной стены, скамейка для мытья в шайках напротив и настенный кран для шаек в торцовой стене. На двадцать человек, конечно, тесновато, но большинство предпочитало баню, так что толкотни в душе никогда не было. Правда, и определённого времени для мужчин и женщин тоже, и Гаор ещё в начале своей жизни «в капитановой усадьбе» влетел как-то в душевую, не поглядев, чьё белье на скамеечке у входа. А там как раз мылись Белёна с Милушей. И его тут же в четыре руки под двухголосый дружный визг выкинули обратно.
— Девки, — взмолился он под дверью, — пустите, вы ж в шайках, а я под душ встану, честное слово, смотреть не буду.
— Вот и дурак, — сказала ему прибежавшая на визг Большуха, — прикройся и подожди, коли ума нет.
В чем он дурак: в том, что полез не глядя, или что обещал не смотреть, — Большуха уточнять не стала, но потом его долго этим дразнили и подначивали.
Но сегодня скамейка пуста, и Гаор, спокойно положив на нее чистое бельё и чуньки, разделся, сбросил рубашку в «грязное», а бельё «на прожарку», штаны оставил на скамейке и, щёлкнув выключателем, вошёл в душевую. Конечно, баня хороша, но и горячий душ с дороги тоже оченно хорош. Да ещё посидеть в шайке поплескаться, и снова под душ. А если б ещё кто пришёл спину потереть, то лучше б и не было. Но все ещё в работе, это его уже отпустили на отдых. И он, не спеша, со вкусом вымылся, растёр себя мочалкой везде, где смог дотянуться, дважды, до скрипучих волос, вымыл голову, а то и впрямь, если вдруг что подцепил.
Мылся он долго и вышел чистым до хруста и умиротворённым, будто с грязью и засохшим на теле потом смыл и усталость. Так же не спеша и тщательно вытерся, оделся в чистое и пошёл к себе. В повалуше развесил полотенце и мочалку на приспособленной им для этого в углу жёрдочке, расчесал ещё влажные волосы, усы и бороду, проверив пальцами, не пора ли усы ровнять, достал и надел чистую рубашку. На лежавшие на тумбочке газеты он старался не смотреть. Было уже с ним, взял и зачитался. Его на ужин пришли звать, а он посланца так обложил, что самому потом неловко было. Нет, газеты на вечер, когда все по повалушам разойдутся, тогда ляжет и почитает. А пока…
В повалушу всунулась Малуша.
— Рыжий, а учиться будем? Меня матка отпустила уже.
— Давай, — кивнул Гаор, — заходи и показывай, что получилось.
Малуша вошла и гордо вывалила прямо на его постель свое рукоделье: браслетик, колечко и шпильку с цветочком. Гаор придирчиво осмотрел и кивнул: всё чисто, концы убраны, витки и лепестки ровные.
— Хорошо. Всё правильно.
Малуша просияла счастливой широченной улыбкой.
— Рыжий,
